Станислав КАЮМОВ "РАЗОБЛАЧЁННАЯ АФРИКА" 2000 г.
(назад, в оглавление)

Философ в колонии прокаженных :
Альберт Швейцер строит больницу в Габоне.
 1913 год.

Чжуан-цзы ловил рыбу в реке Пу. Чуский правитель направил к нему двух сановников дафу с посланием, в котором говорилось: “Хочу возложить на вас бремя государственных дел”. Чжуан-цзы, не отложив удочки и даже не повернув головы, сказал: “Я слышал, что в Чу имеется священная черепаха, которая умерла три тысячи лет тому назад. Правители Чу хранят ее, завернув в покровы и спрятав в ларец, в храме предков. Что предпочла бы эта черепаха: быть мертвой, но чтобы почитались оставшиеся после нее кости, или быть живой и волочить хвост по грязи?”
        Оба сановника ответили: “Предпочла бы быть живой и волочить хвост по грязи”.
       Тогда Чжуан-цзы сказал: “Уходите! Я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи”.[i]

    Людоед – человек интеллигентный

       Изнемогая от усталости, Швейцер волок на плече тяжеленное бревно. В джунглях начинался сезон дождей, и нужно было срочно возводить пристройку к больнице: старый курятник, в котором проводились операции, протекал насквозь.

      Родственники больных, сидевшие поблизости, не слишком спешили помочь доктору : ведь он получает за свою работу кучу денег, да и по целой курице ему принято дарить – говорят, чуть ли не за каждую операцию! Поэтому, когда Швейцер обратился к одному из них за помощью, тот небрежно бросил : “Я – человек интеллигентный и бревна таскать не стану.” [ii]

      Что ж, гордый африканец был прав. Даже в джунглях Габона каждый, в принципе, должен делать свое дело и получать за это достойное вознаграждение.

      Но невдомек было бывшему людоеду из племени фанг, что доктор Швейцер работает бесплатно, что даже скудные подношения он тут же распределяет среди больных, да еще и от себя кое-что добавляет.

     Каким же образом Швейцер, известный всей Европе музыкант и теолог, доцент Страсбургского университета, вдруг оказался в Африке, среди людоедов? Почему утонченный философ взялся вправлять у туземцев грыжи и очищать гнойные раны?

      Для ответа на этот вопрос нам придется на некоторое время вернуться назад, в детство Альберта Швейцера.

    Мясной бульон должен есть каждый

      Итак, маленький сонный городок Гюнсбах в Эльзасе. Конец ХIХ века.

       Юный Альберт, сынишка местного пастора Швейцера, боролся с приятелем и уложил его на обе лопатки. Побежденный встал, отряхнул прилипший песок и буркнул сквозь зубы : “Да если бы я дважды в неделю, как ты, ел мясной бульон, фиг тебе меня побороть! ” Другой бы мальчишка посмеялся да и забыл обо всем – а вот Альберта эти слова заставили крепко задуматься.

      В самом деле, почему жизнь устроена так несправедливо ? Почему одним приходится трудиться день и ночь, чтобы заработать на кусок хлеба, а другие палец о палец не ударят, но живут, не зная забот, с самого рождения ? И что можно сделать, чтобы устранить такую вопиющую несправедливость ?

         Эти вопросы не давали покоя совестливому мальчику, но ответа на них он тогда не находил. Ясно было одно : каждый истинный христианин должен делать все, что в его силах, чтобы помочь ближнему, облегчить тяжкую участь бедных и обездоленных. И достигнув совершеннолетия, юноша принял твердое и бесповоротное решение : до тридцати лет он будет заниматься наукой и музыкой, а затем полностью посвятит себя служению людям.

      Подобного рода жизненные программы составляют многие молодые люди – да мало кто реализует их на деле. Альберт был не таков. С истинно немецкой настойчивостью выполнял он намеченное, пункт за пунктом, -- и везде добивался выдающихся успехов. К тридцати годам Швейцер уже защитил две (!) диссертации, по философии и теологии, стал приват-доцентом Страсбургского университета, директором церковного фонда святого Фомы, проповедником церкви святого Николая... Вдобавок молодой философ прославился и виртуозной игрой на органе, и вышедшей в 1905 году книгой “И.С. Бах, композитор-поэт”, переведенной на несколько языков (кстати, и на русский тоже).

       Первую часть своей программы он, безусловно, выполнил – с лихвой! Пришла известность, пришел достаток... Тут-то бы и успокоиться – годы ведь уже не юношеские. Но от своих решений Швейцер отступать не привык, хотя пути их реализации пока представлял себе смутно. Попытался он было заняться устройством на работу бродяг и бывших заключенных, однако толку от этого было мало : те смотрели на него с недоумением и при первой возможности принимались за старое. Люди не понимали альтруизма Швейцера. С чего бы это господину пастору им задаром помогать? Странный какой-то, еще бросится! В Европе ХХ века христианские принципы бескорыстной любви к ближнему казались уже чем-то смешным и устаревшим.

        Однажды в фонд святого Фомы пришла брошюра от руководителя Парижского миссионерского общества. Тот сетовал на недостаток миссионеров в Габоне, одной из провинций Французской Экваториальной Африки. В этом Богом забытом месте не хватало работников всех специальностей, и острее всего – врачей.

       Такие брошюры общество рассылало во множестве. Они вызывали сочувственные вздохи – но тем все и ограничивалось. И лишь молодой директор фонда св. Фомы понял : это – его дело. Вот где он нужен, вот где сможет принести своим талантом реальную, ощутимую пользу людям.

       Швейцер незнаком с врачебным делом ? Не беда! Тридцатилетний приват-доцент, не прекращая преподавания, поступает на медицинский факультет своего же университета. Не следует думать, что приняли его по блату – все же знакомые преподаватели... Как бы не так! Доценту было не легче, а труднее других – университетские власти с большим скрипом допустили его к экзаменам : не положено! Это было первое – но, увы, не последнее – столкновение Швейцера с вездесущими бюрократами, удивительно похожими друг на друга везде : что в Германии, что во Франции, что в России...

        Как бы то ни было, отучившись семь лет, Швейцер получил диплом врача и вместе с молодой женой Еленой стал готовиться к отъезду в Африку. Излишне говорить, какую бурю вызвало это решение у родных и знакомых. Зачем Африка? Почему Африка? Ведь дома своими талантами молодой философ, врач, музыкант смог бы принести куда больше пользы!

    “Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?”[iii]

       Да, наверное, окружающие, с их рационализмом, рассуждали по-своему здраво – Альберт многое мог бы сделать и дома, в Европе, живя при этом в почете и достатке. Но в том-то и дело, что Швейцер был совершенно не рационален. Он не мог согласиться на спокойную, обеспеченную жизнь ценой отказа от христианских идеалов.

     На рубеже веков лучшие умы Европы и Америки остро чувствовали, что развитие человечества идет явно не в ту сторону. Достижения материальной культуры были бесспорными – а вот в нравственном отношении род людской не только не продвинулся вперед со времен Христа, но даже был отброшен далеко назад. Приземленный, колбасный материализм западной цивилизации никак не совмещался с христианским учением.

     Для того, чтобы возродить в человеке истинную нравственность, нужно было, по мнению Швейцера, начать все с нуля.

         Отправиться как можно дальше от заплывшей жиром Европы – в Габон, лечить туземцев, “несчастнейших из несчастных”, – это и есть подлинное, реальное служение людям! К тому же Швейцер был уверен, что вслед за ним ринутся десятки, сотни молодых идеалистов : “Личный пример – не просто лучший способ убеждения, а вообще единственный.”

        Да, потом так оно и было, – потом, через много десятков лет, когда Швейцер стал знаменитым. А пока что на призыв миссионерского общества, кроме него, не откликнулся никто. Да и само это общество было, похоже, крайне удивлено решением странного эльзасца и никак его не ожидало. Одно дело – разглагольствовать о горькой участи несчастных туземцев, и совсем другое – что-то для них делать.

    Как говаривал Оскар Уайльд, “общество часто прощает преступника, но никогда не прощает мечтателя”. Французы отказали Швейцеру в деньгах, в официальном статусе, и лишь после множества бюрократических проволочек милостиво разрешили ему бесплатно работать в Габоне, не забыв содрать чудовищную таможенную пошлину за ввозимые медикаменты.

         В то время Габон был дырой из дыр, дырявее некуда. Ни одной дороги, сплошные болота да джунгли. Единственный способ передвижения – в лодке, по реке Огове. На этой реке, в местечке Ламбарене, где располагались две христианские миссии – протестантская и католическая – и предстояло работать Швейцеру.

Кстати:

Собирая материал для этой главы, автор вошел в Интернет и набрал ключевое слово Schweitzer. Он ожидал, что попадет на сайт в какой-нибудь “цивилизованной” стране – Франции, Германии или Швейцарии. И каково же было его удивление, когда открылась страничка с адресом: Ламбарене, Габон. Да, Альберта Швейцера там до сих пор помнят. Но сама эта страна сегодня уже совсем другая: за счет добычи нефти в ней один из самых высоких уровней жизни в Африке, а валовой национальный продукт в расчете на душу населения превышает 4 000 долларов (в России, кстати, всего 2 350). Вот так-то!

          В апреле 1913 года Альберт и Елена, “с несколько испуганным видом” (как вспоминал потом Швейцер), высадились в Ламбарене. Испугаться было чего. Никаких условий для оказания медицинской помощи не существовало и в помине, а в качестве операционной на первых порах служил старый курятник. Поэтому прежде всего супруги, с помощью туземных рабочих, взялись за строительство больницы, и к исходу осени она была готова. Впрочем, “больница” – сказано слишком сильно. Фактически это был простой барак из рифленого железа.

         Там приходилось делать все : осматривать и оперировать больных, размещать их после операции, ухаживать за выздоравливающими... Рядом были выстроены хижины для многочисленных родственников, сопровождавших больных.

        А контингент у Швейцера был еще тот! По большей части он состоял из представителей племени фанг – бывших (ходят упорные слухи, что не только бывших...) людоедов[iv]. Не в состоянии понять, с какой стати Белому Господину их лечить, те на первых порах подозревали его в аналогичных гастрономических пристрастиях. Больной, которому ампутировали ногу под наркозом, мог, например, рассказать: “Белый колдун меня на время убил, отрезал и съел больную ногу, а потом оживил.”

    Немного философии

      Как себя вести с такими людьми? Быть с ними запанибрата? -- Так ведь сядут на шею, как это произошло с одним тихим и скромным миссионером, поселившимся “среди братьев своих”, в туземной деревне. Дикари просто не поняли такого “демократизма” и принялись всячески унижать беднягу. Ведь горький опыт общения с колонизаторами ясно говорил им, что белый человек не может обращаться с черным на равных.

      Поэтому Швейцер вел себя по принципу : “Я – твой брат, но твой старший брат.” По утрам выздоравливающие и их родственники выстраивались на плацу перед больницей, и Швейцер, хриплым голосом немецкого фельдфебеля, распределял их на работы по благоустройству. Ох, как измывались над ним за это досужие писаки, любители “жареных” сенсаций! А ведь, в сущности, Швейцер был прав. Он интуитивно постиг один из главных законов науки управления : для того, чтобы пользоваться авторитетом, руководитель должен соблюдать дистанцию между собой и подчиненными.

            Да, дистанцию, но не отчужденность. “Я должен показать негру, что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство. Я должен дать ему почувствовать эту мою убежденность. Но главное, чтобы между ним и мной было духовное братство.”  Именно в Ламбарене окончательно оформился основной принцип этической философии Швейцера – принцип “благоговения перед жизнью”. 

        Что это за принцип и чем он отличается от обычного гуманизма? Вот как об этом пишет русский философ Н. Болдырев:

       “Если в гуманизме традиционном, привычном нам, как дыхание, и удобно-разношенном, как шлепанцы, человек провозгласил себя центром мироздания, мерилом всех ценнностей, высокомерным господином сонма существ, то в гуманизме новом человек должен смиренно увидеть себя из космической безбрежности, честно признать, что нет у него оснований считать себя более ценным для универсума, чем любое другое живое создание, и что высший долг внушает человеку позицию мудрой кротости, бережности к любой жизни и деятельного сострадания ко всякой боли.”

       Для природы, по мнению Швейцера, в равной степени ценна всякая жизнь – от человеческой до тараканьей, и отнимать ее, эту жизнь – великий грех. Но ведь в реальности без этого никак не обойтись! И сам Швейцер рассказывает, как он воевал с пауками на стенах своей хижины, как убил змею на пороге дома... Да и вводить больному вакцину – значит, по сути дела, убивать мириады микроорганизмов.

       Сохранять жизнь – значит, убивать. Жизнь можно поддерживать только за счет другой жизни.

       Как выйти из этого противоречия? В рамках материализма – никак. А вот на основе понятий христианской, да и не только христианской, этики – можно. “Да, чтобы поддерживать свою жизнь, человек подчас вынужден убивать другие жизни. Но наш долг – стремиться никогда не делать этого сознательно и без крайней нужды. Будучи же принужденными наносить вред, будем сознавать это и сполна нести всю меру личной вины, чтобы в дальнейшем пытаться искупить ее в других своих деяньях.”[v] А искупить ее, эту невольную вину, можно лишь полной самоотдачей в беззаветном служении жизни. Следует “сохранять жизнь, помогать ей; поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию...”

    Мерси, доктор Швейцер!

            В полном соответствии со своими этическими принципами и жил ворчливый, но добрый доктор – и уже очень скоро туземцы это почувствовали и перестали его бояться. Только за первый год работы он принял более двух тысяч пациентов. Шли к нему с разными недугами : с язвами рук и ног, с лихорадкой, и даже с сонной болезнью, считавшейся до сих пор смертельной. Швейцер недосыпал, работал по шестнадцать часов в сутки – но неизменно каждый вечер из его убогой хижины доносились полнозвучные аккорды : доктор играл на пианино Баха.

         Вроде бы колониальная администрация молиться должна была на такого врача – абсолютно бескорыстного, да и вообще единственного на триста километров в округе. Но началась I Мировая война, и по колониям Франции был разослан циркуляр – интернировать всех граждан Германии. (Ну, какую подрывную деятельность мог вести в джунглях Габона эльзасец доктор Швейцер? Передать противнику секретную информацию о количестве крокодилов в реке Огове? Организовать группу “пианистов” из местных людоедов?) Но бюрократия есть бюрократия : в циркуляре сказано “всех” – значит, всех без исключения.

       И вот в сентябре 1917 года доктора и его супругу грубо затолкали на судно “Африка” и повезли в лагерь интернированных во Францию. Целый год они провели в тесных, битком набитых бараках, в грязи и холоде. Временами Швейцера охватывало отчаяние, и держался он лишь тем, что помнил – его ждут в Ламбарене, он обязательно должен туда вернуться.

        Война закончилась, родной Эльзас перешел к Франции, и Швейцер автоматически стал считаться французом (!!!) И хотя он мог избрать гражданство Германии, но не стал этого делать : философу были глубоко безразличны такие “мелочи”. Жизнь стала входить в привычную колею, и о Швейцере снова заговорили. Его стали приглашать выступать с органными концертами, лекциями, докладами... Мало-помалу он обрел, без преувеличения, всеевропейскую известность.

        Зарабатывал Швейцер теперь весьма прилично, но жил по-прежнему скромно : деньги нужны были для ДЕЛА. Переезжая из города в город, отнюдь не бедный профессор брал билет третьего класса и сам носил свой багаж. Это вызывало кривые ухмылки – но дало вполне ощутимый результат : сэкономленные таким образом шестьсот франков Швейцер послал больному туберкулезом.

      Наконец была накоплена немалая сумма, и в апреле 1924 года Швейцер вернулся в Ламбарене. От его первой больницы к тому времени остались рожки да ножки: тропический климат сделал свое дело, да никто и не думал присматривать за зданием : не ожидали, что доктор вернется. Поэтому прежде всего Швейцер занялся восстановлением больницы. С утра ему приходилось принимать больных, а вечером работать на стройке. Неимоверное напряжение! А ведь доктору было уже за пятьдесят.

      К счастью, теперь у него появились профессиональные помощники – молодые эльзасцы доктор Виктор Нессман, медсестра Эмма Хаускнехт, а затем и другие.[vi]

        Больница была восстановлена, но всех нуждавшихся уже не вмещала. Нужно было думать о ее расширении. Колониальные власти удовлетворили просьбу “француза” Швейцера и ПРОДАЛИ ему большой участок девственного леса в трех километрах от старой больницы. (Не забывали они потом и регулярно взыскивать с него все налоги на землю и “предпринимательскую деятельность”.) Что ж, продали так продали – спасибо и на этом... Опять закипело строительство, и в январе 1927 года в новые корпуса въехали первые больные.

        Как они радовались! Впервые в жизни – чистые постели, москитные сетки, а главное – возможность почувствовать себя человеком. Швейцер вспоминал : “Когда в тот вечер я совершал обход в больнице, от всех очагов, из-под всех москитных сетей ко мне неслись возгласы : “Хорошая хижина, доктор! Очень хорошая хижина!”

       Жизнь начала понемногу налаживаться. Больные теперь находились в сносных условиях, получали нормальную медицинскую помощь. Сам Швейцер делил свое время между работой в Ламбарене и поездками в Европу, где добывал деньги для больницы.

        Но если в Ламбарене все теперь было не так уж плохо, то над Европой явно сгущались тучи. В 1933 году в Германии к власти пришли нацисты, и Елене, жене Швейцера (она была еврейкой) пришлось оставить купленный ими домик в Шварцвальде. Эсэсовцы осквернили прах ее отца, профессора Бреслау.

        Рейхсминистр пропаганды “доктор” Геббельс[vii], желая использовать в своих целях популярность арийца Швейцера, пригласил его в Германию, закончив письмо словами : “С германским приветом...” Швейцер ответил коротко и ясно : “...!” И подписался : “С центральноафриканским приветом.”

        Нет, семья Швейцера, в общем, не очень пострадала от нацистов. Что пострадало, так это его больница. С началом войны туда перестали поступать из Европы заказанные доктором медикаменты и оборудование, а пароход “Бразза”, груженный припасами для больницы, был потоплен немцами. Если бы не предусмотрительность Швейцера, на все свободные деньги заранее закупившего продовольствие, его больным пришлось бы голодать. Было тяжело, но, несмотря ни на что, врачи и медсестры, с ног валясь от усталости, продолжали работать. “Только бы не захворать, только бы быть в состоянии продолжать наше дело – вот чем мы повседневно озабочены. Ни одному из нас сейчас уже нельзя оставить работу, и мы все это понимаем... И мы не сдаемся.”

       Больше всего угнетало врачей сознание того, что в то время, когда они здесь трудятся, не покладая рук, чтобы спасти хотя бы одну человеческую жизнь, где-то в Европе и Азии гибнут тысячи и тысячи. Однажды в больницу поступила роженица. Она была, казалось бы, в безнадежном состоянии. Врачи всю ночь боролись за ее жизнь. Случилось чудо! И женщину, и ребенка удалось спасти. Совершенно вымотанные, но счастливые врачи поздравляли друг друга.

        Дело было 6 августа 1945 года. В этот самый день американцы взорвали над Хиросимой атомную бомбу, убив одним махом более ста тысяч человек.

        Когда Швейцер узнал об этом, он был потрясен и долго сидел молча, подавленный и недвижный. Расстроенные сотрудники предлагали плюнуть на все и вернуться домой. Наконец Швейцер вышел из оцепенения, обвел их тяжелым взглядом и сказал : “Когда одной-единственной бомбой убивают сто тысяч человек – моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!”

        Да, атомной бомбе, при желании, нетрудно придумать оправдание. В 1945 году она позволила быстро победить милитаристскую Японию – а значит, спасти жизнь десяткам тысяч солдат, в том числе и наших. В 1949 году, когда ее изготовил и Советский Союз, бомба стала мощным противовесом агрессии янки, стремившимся распространить свою дешевую “идеологию жевательной резинки” на весь мир. Труднее, правда, понять, зачем она понадобилась Англии, Франции, Китаю, ЮАР, Пакистану, Индии... Но и здесь несложно изобрести вполне благовидные предлоги. Вот только шансов на выживание у человечества с каждым годом становится все меньше.

       Благоговение перед жизнью... Нет, доктор не отказался от своего основного этического принципа. Но теперь он понял, что для улучшения человеческой жизни – да что там, для самого ее сохранения! -- недостаточно лишь личного примера. Все честные люди должны объединить свои усилия и не допустить ядерной войны. И не только войны : в те времена, когда о губительном действии радиоактивных осадков знали еще не так уж много, Швейцер был одним из первых, кто понял, какой огромный вред жизни на Земле могут принести даже испытательные ядерные взрывы. Он выступил по радио с “Обращением к человечеству”, в котором призвал правительства всех ядерных держав прекратить испытания этого чудовищного оружия.

       Парадокс : человек ХIХ века, идеалист по взглядам и индивидуалист по методам работы, стал крупнейшим общественным деятелем века двадцатого, получив всемирное признание. В 1953 году великому гуманисту была присуждена Нобелевская премия мира. Огромный авторитет и известность Швейцера позволяли ему высказывать свои взгляды откровенно, без оглядки на мнение Сильных Мира Сего. И в том, что ядерная война до сих пор не грянула, -- безусловно, немалая заслуга и честного “доктора из Ламбарене”.

       А что же больница? На свою Нобелевскую премию доктор построил рядом с ней деревушку для прокаженных, вызвав, в очередной раз, возмущение всей округи. Чтобы понять всю глубину негодования соседей, следует знать, как обычно относились африканцы к больным проказой. Их, как правило, просто убивали (но не ели – боялись заразиться!), -- ну, в крайнем случае, отселяли в отдельные хижины в глубине тропического леса, что, впрочем, также означало смерть. Ведь проказа считалась неизлечимой болезнью. Сейчас ее, правда, лечат – но тоже далеко не всегда и лишь на ранних стадиях.

        Чтобы хоть немножко отпугнуть осточертевших ему репортеров, Швейцер изобрел “трудотерапию”: к больнице, на остров, тех подвозили на лодках прокаженные... Мало кто из журналистов приезжал к Швейцеру вторично.

     Шли годы. Друзья Швейцера, один за другим, уходили. Скончалась (и была похоронена в Ламбарене) и верная спутница, жена Елена, с которой он приехал в Африку еще в 1913 году – Господи, как давно это было! А могучего доктора, казалось, ничто не брало. Все так же регулярно проводил он обходы больных, все так же придирчиво вникал во все хозяйственные мелочи... И лишь внимательные люди подмечали : вот Швейцер назначил вместо себя нового главного врача, вот он привел в порядок свой архив и отправил его в Европу...

       Доктор готовился к тому, чтобы передать дело своей жизни в надежные руки. Даже в день своего девяностолетия Швейцер работал: надо было успеть, как он говаривал, “привести в порядок свой дом, прежде чем его покинуть”...

      Успел. Теперь можно было уходить со спокойным сердцем.  И 4 сентября 1965 года Великий Доктор и Человек ушел в вечность.

      После него осталось более десятка книг, прекрасная больница в Ламбарене, множество учеников и единомышленников. А самое главное – осталась доброта. О его философии можно спорить... Речь не о ней. Главное, что дает нам Швейцер – это нравственный урок. Судьба его – пример безоглядного, благоговейного служения всему живому. И уже поэтому старый доктор прожил свою долгую жизнь не зря.

    Вместо эпитафии

        Однажды Швейцер, доведенный до отчаяния немыслимо тяжелой и неблагодарной работой, рухнул в изнеможении на стул и воскликнул :

    -- “Какой же я все-таки дурак, что взялся лечить этих дикарей!”

        На что его помощник, неграмотный африканец, спокойно заметил :

    -- “Да, на земле ты действительно большой дурак, а на небе – нет.”

И был прав.